С этой довоенной фотографии на нас с вами смотрят заместитель командира 84-го стрелкового полка подполковник Алексей Яковлевич Грибакин (1895 г.р.), его жена Надежда Матвеевна (1898 г.р.) и их дочери Наталья и Ирина.
Войну они встретили в Бресте. Вот рассказ Надежды Грибакиной о начале войны. Когда я его в первый раз читал, то не мог удержаться от слез. Да и сейчас, перечитывая, не могу.
Война началась, мы спали. Муж очень быстро встал, начал одеваться. Он только сказал:
- Ну, войны дождались.
Начался обстрел артиллерийский и бомбежка. Мы жили в самой крепости. Муж оделся и ушел, направился в свою часть. Потом он уже пройти не мог. Вернулся к нам и сказал, чтобы мы сейчас шли в город.
Через 10-12 минут в дом попал осколок. Меня и маму ранило. В одном белье выбежали на улицу. Всюду летели осколки, пули. Встретили какого-то командира, который приказал нам спрятаться в дом. Мы спрятались в какие-то развалины, небольшой домик. Были там часа три. Бомбежка продолжалась, и артиллерийские снаряды летели. Когда мы бежали, в этот домик полз раненый. Мы пробежали мимо него. Когда остались в этом домике, старшая дочь говорит:
- Мама, я пойду его перевяжу.
Я ее не пускала, но они обе сорвались и побежали. У него был перелом ноги. Перевязать было нечем. Дочь говорит:
- Наберитесь сил и ползите в санчасть.
Потом мы услышали голоса. Дочка высунулась и кричит:
- Товарищи, помогите, здесь раненый.
На нас сразу наставили винтовки. Это уже были немцы. Мы так перепугались, потому что сами себя выдали и никак не ожидали, что через какие-нибудь два-три часа здесь будут немцы.
Через некоторое время появляется в окне винтовка, и осторожно выглядывает немец. Когда он увидел, что здесь женщины, дети, один старик был, он не обратил на нас внимания. Одна из женщин обратилась к нему по-немецки, чтобы пустил домой одеться. Он говорит:
- Сидите здесь. Скоро все затихнет, тогда пойдете домой. Спросил у нас, где дорога на шоссе. Мы ему показали.
Через некоторое время слышим русские голоса. Входит командир и спрашивает, были ли здесь немцы. Мы говорим, что были. Он не верит, спрашивает, в какую сторону пошли. Мы сказали. Их было четыре человека, один из них ранен. Наташа, старшая дочь, перевязала его. Он спрашивает:
- Как вы думаете, что нам делать? Защищать?
Я говорю:
- Что же 30 человек сделают, нужно пробраться, где наши.
Другой говорит:
- И погубим их. Мы начнем стрелять, немцы будут бить по нас.
Один из них садится в угол. Я долго буду помнить эту картину. Сидит, задумался, на глазах слезы и смотрит, смотрит. Я думала, что у него письмо. Смотрю - партийный билет в руках. Его товарищ говорит:
- Нужно уничтожить.
Они оттянули раковину от умывальника и глубоко засунули туда партийный билет. Второй разорвал билет и тоже засунул в раковину вниз. Третий, как видно, был беспартийный. Четвертый очень долго смотрел на билет, отвернулся, улыбнулся и даже поцеловал этот билет и тоже порвал.
Потом командир крикнул, чтобы уходили, вокруг залегли в кустах.
Опять появились немцы. Говорю им:
- Вы спрячьтесь.
Они спрашивают испуганно:
- Куда? - очень растерялись.
Я говорю:
- Откроем двери, и вы между ними станьте.
Вошли немцы. Вынули винтовки, высунули в окна, потом сами вошли и говорят нам:
- Выходите.
Мы вышли, раненого вынесли. Спрашивают:
- Еще кто есть?
Говорим, что никого нет. А те в углу. Я не знаю, что с этими четырьмя людьми было. Летят осколки, пули. Мы растерялись. Они на нас кричат. Повели через дорогу. Заставляют нести раненого офицера. Остальных женщин поставили гуськом, чтобы закрывать их. Женщина, которая говорила по-немецки, говорит:
- Мы боимся, там стреляют.
Они отвечают:
- Ваши по вас не будут стрелять.
Несли этого офицера. Отнесли этого офицера. Потом нас повели мимо нашего дома. Эта женщина просит отпустить одеться, распахивает мое пальто и показывает, что я голая. Он качает головой, говорит, что - нет. Подвел к нашему дому с противоположной стороны, поставил. Я выбежала в рубашке. Наташа схватила мое пальто и понесла за мной. Я закуталась в одеяло. Когда нас поставили у стенки, я чувствую, как это одеяло тянет меня вниз. Не могу стоять. Опускаюсь на колени. Смотрю вперед, а на нас уже винтовки навели, бежит взвод солдат. Тут я поняла, что нас поставили расстреливать. Я быстро поднялась, думаю, что меня не убьют, и я увижу, как моих девочек расстреливают. Никакого страха не было. Вдруг бежит с горы какой-то офицер, что-то говорит солдатам, и они опускают винтовки. Потом я уже узнала, что расстреливали до 12 часов, а потом был приказ не расстреливать. Нас забрали без каких-нибудь трех минут 12.
Нас опять куда-то повели. Собралось женщин 600. Привели к большому дому, положили на землю, приказали лечь. Пальба невероятная, все летит в воздух. Напротив нас дом горит.
Так мы лежали до вечера. Среди нас было очень много раненых. Наташа работала, как настоящий врач, перевязки делала. Одному она сделала с сестрой операцию простым ножом, вынула пулю.
К вечеру как-то немного стрельба затихла. Я говорю:
- Пойдемте в дом.
К вечеру наша охрана взяла мужчин, которые могут ходить, заставили их везти пушки и куда-то увели. С нами остались только тяжелораненые мужчины. К вечеру говорю:
- Войдемте в дом, там мы будем спокойны хотя [бы] от осколков, которые летят и на наших глазах людей ранят.
Некоторые говорят, что дом может обрушиться. Я говорю:
- Как хотите, а я пойду.
Со мной была еще одна женщина с грудным ребенком и полька, которая говорила по-немецки. Муж ее дворником в крепости служил.
Понемногу затихло. Начали бегать по домам, искать, кто одеться, кто покушать. Я говорю:
- Берите все, что есть белого для перевязки.
Натащили полотенец, простынь. Тут же начали делать перевязки.
На второй этаж все боятся идти. Все хотят пить. Воды достали, дали по глоточку только раненым и детям. Ночью опять бомбежка началась. Я стояла, прислонившись к стене громадного трехэтажного дома, и чувствовала, как стены буквально трясутся.
В этом доме мы просидели трое суток. Дети голодные, плачут, крики. На четвертые сутки стало тише, но слышим все время голоса. Женщины кричат, начинают спорить, ссорятся из-за мест: я здесь сидела, ты здесь села. Мне пришлось с ними много говорить, охрипла даже. Говорю:
- Тише, тише, над нами смерть, а вы спорите из-за какого-то места.
Потом женщины уже осмелели, увидели через дорогу колодец, начали туда бегать, носить воду, раненым давать, детям и по маленькому глоточку другим. На четвертые сутки появляется немец и по-русски говорит:
- Выходите.
Выходим. Ведут. Прошли крепость. Очень далеко нас куда-то вели. Привели к громадному рву и говорят, чтобы мы спрятались туда. Мать у меня старая, на руках ее тащили. Сами еле идем. Немного стало успокаиваться вообще, и не было такой бомбежки. Подняли головы вверх, там пулемет наставлен. Некоторые были с вещами, вещи бросили. Уже совсем простились с жизнью. Потом спускается какой-то офицер и два солдата, ведут мужчин отдельно, нас отдельно. Мужчин было очень много, военные. Их куда-то отвели уже далеко. Мы их не слышим. Потом командуют нам выходить наверх. С нами была сестра, раненная в живот. Сначала она крепилась. У нее был чемодан. Она с ним выбежала, часть свою не могла найти и осталась с нами. Мы ее никогда не знали. Она говорит Наташе:
- Я тебя очень прошу. Возьми мой чемодан. Может быть, меня возьмут в лазарет, я тебя разыщу. Ты голая, возьми там, что есть, оставь мне пару белья.
Я говорю:
- Наташа, не бери, неизвестно, куда нас ведут.
Она говорит:
- Я возьму.
Вывели эту сестру раненую, стоит немецкий офицер, по-русски говорит. Эта сестра обращается к нему, спрашивает:
- Господин офицер, что будет со мной? Я тяжело ранена. Положат меня в госпиталь или бросят здесь?
Он ничего не говорит. Она обращается второй раз и плачет. Говорит:
- Бросьте меня.
Но мы ее с Ирой взяли под руки.
До ночи нас вели. Привели в сарай. Битком набили его. С нами раненые были. Один танкист был раненый. Обожженное лицо, страшные ожоги. Он так стонал. Было так жутко, что я не могла на него смотреть. Наташа терпеливо подходила к нему, выслушивала его. Он говорит, ничего понять нельзя. Наконец, она поняла, что он хочет пить. У нас был чайник. Набрали воды. Она свернула из бумаги трубочку и дает ему пить. Он с благодарностью гладит ее. Ночью он умер.
Наутро нас вывели, говорят:
- Жены офицеров, выходите.
Все молчат, боятся. Тогда он выходит со списком и читает. Прочитал фамилий 20, говорит:
- Идите в этот сарай, там ваши мужья.
Моей фамилии он не читал, но я пошла следом за ним. Там слезы. Оказывается, их в плен уже взяли. Один говорит:
- Разве мы будем жить, нас, наверно, убьют, ты береги детей. Из крепости вырваться не было никакой возможности.
Смотрю, один сидит на соломе. Я подхожу к нему, спрашиваю:
- Вы не знаете капитана Грибакина? Он говорит:
- Не знаю. Вот все прощаются с женами, а моей жены здесь нет. Разрешите, я с вами попрощаюсь.
Мы с ним поцеловались. Он предупреждает:
- Скажите всем женщинам, чтобы они не говорили, что их мужья политруки. Тогда они погибнут сами и нас выдадут.
Я поплакала с ними, вышла и тихонько передала женщинам об этом.
Потом нас опять повели. В следующую ночь мы опять в сарае ночевали где-то. Потом нас повели через Буг. Мост там был еще не достроен. Когда нас оставили устраиваться вечером, сказали:
- Идите получать ужин.
Кто имеет детей, моментально побежал.
- Во что же? - спрашивают.
- Идите, вам там посуду дадут.
Мы не пошли почему-то, точно я почувствовала. Женщины прибегают туда, там такой хохот раздается, так хохотали. Сначала дали всем кружки. Некоторые взяли даже больше, чем надо. А потом начинают хохотать и говорят:
- Идите к Сталину, он вас накормит.
Женщины со слезами возвращаются, но кружек не бросили, а одна захватила 4 кружки и нам дала.
Нас довели до моста. Раненая сестра идет с нами. Вдруг подъезжает телега и забирает раненых. Эта сестра попрощалась с нами. Наташа тащит чемодан, Ира ведет бабушку, а я идти не могу. Мы идем по бокам, а посреди моста шли мужчины. Вдруг вижу, кто-то меня подхватывает и к мужчинам. Оказывается, один военный увидел, что я не могу идти, говорит:
- Идемте с нами, а то вы упадете.
Шли под конвоем, правда, немного. Прошли мост. Раздается команда. Женщины остановились, а мужчин повели дальше. Здесь женщины все бросили. Наташа чемодан наш бросила. Кое-как перебрались через этот мост. Опять такая обстановка. Раненых с нами не было. Были легкораненые, которые молчали, что они ранены. Это были уже восьмые сутки.
Когда нас вели мимо нашего дома, после того, как хотели расстрелять, полька, жена дворника, возле моей квартиры подняла мешочек с сахаром. Она утром, в полдень и вечером откусывала по полкусочка зубами и давала нам. Больше у нас ничего не было.
Наутро раздается команда выходить. Мы встаем. Наташа не встает. Я думала, что она крепко заснула. Трогаю ее, голова у нее падает, она без сознания. Я перепугалась. Думаю: нас не будут ждать. Собрала последние силы, говорю Ире:
- Понесем ее на руках.
Подходит какой-то немец, говорит:
- Что, капут?
Я говорю, что грипп. Спрашивает:
- Матка?
- Да, - говорю.
Он выделяет двух поляков, говорит:
- Несите.
Я им не дала нести. Отдала им чемодан.
Опять нас привели в Брест через крепость. Там жуткая картина. Очень много наших убитых сидело скорчившись. Видела одного танкиста. Он сидит скорчившись, лицо совершенно сгорело. Жуткая картина. Валяются лошади, люди. Почти по ним пришлось идти, потому что гонят строем.
Потом идем дальше, сидят двое в нашей форме друг против друга и смотрят друг на друга. Оказывается, они уже мертвые.
Повели нас в крепость. Запах ужасный, все кругом разлагается. Были восьмые сутки, жара. Ноги с мозолями, почти все босиком.
Прошли крепость, мост. По городу были трупы. Когда нас вели по проспекту 17 Сентября, без конца фотографировали. Я все время отвертывалась. Так смеялись над нами. Ой, как они смеялись. Кричат:
- Жены офицеров! Жены офицеров.
Вы представляете, какой мы имели вид. Наташа надела на себя хорошее шелковое платье, но во что оно превратилось? Конечно, мы имели ужасный вид, смешные и жалкие, и они очень смеялись.
Ведут нас, мы даже не знаем куда. Тихо, и никого нет, кроме немцев. Я маму ставлю парной. Держали ее под руки. Но тут мы несли Наташу, а мама на произвол судьбы одна оставлена. Попрошу знакомых:
- Поищите, где моя мать.
Она уже отстает, идет последней, а там ее солдат штыком толкает. Одна очень хорошая женщина Аношкина спасла мою мать.
Потом нас привели в Брестскую тюрьму. Выпустили нас во двор - и кто куда хочет. Потом нас выстроили полукругом. Пришло 12 немцев. Один, видно старший офицер, еще появился и с ним переводчик, потом врач. Сейчас же сказали: евреям выйти отдельно. Евреи многие прятались, не выходили, но потом их выдали. Потом велели выйти полякам и русским. Те вышли. Потом нам, восточникам, отдельно велели стать. Так нас группами расставили. Евреев моментально вывели из тюрьмы. Местным сказали: «Идите по своим домам».
Нас оставили в тюрьме, и начал ходить переводчик к одному, к другому:
- Скажите, кто здесь коммунист, комсомолец.
Никто, конечно, не сказал. Потом выделяется одна из наших. Я не знаю ее фамилии, так и не узнала. Восточных было очень много. Она ему что-то пошептала. Он подходит к одной. Она комсомолка, с ребенком. Спрашивает:
- Где ваш партийный билет?
Когда мы ночевали, она его порвала и бросила. Эта женщина видела, наша же, восточница, и ему, наверное, сказала. Та говорит:
- Я не имею билета, - побледнела ужасно. Он, правда, не очень к ней приставал.
- А комсомольский билет где? » Она говорит:
- Я не комсомолка.
- А какой же билет вы порвали? Она быстро нашлась, говорит:
- Профсоюзный.
- А разве профсоюзный билет тоже красный?
- Да, красный.
Он обращается ко мне, спрашивает:
- У вас профсоюзный билет тоже красный?
Я говорю:
- Смотря какой, были синие и красные.
Эта женщина затерялась между нами, но потом мы ее нашли.
Нас оставили в тюрьме. Занимай, какую хочешь комнату. Наша группа заняла маленькую комнату. Пол был в комнате деревянный, и все лезут к нам. Набилось нас человек 50. Когда мы ложились спать, каждый дрался за место.
Мы с Наташей возимся, не знаем, что с ней. Компрессы ей делаем. Лекарства никакого не было. Аношкина, еще одна боевая женщина начали лазить по всей тюрьме. Немцев не было, только одни часовые остались у ворот. Они находят аптеку, там масса лекарств. Они все это забрали, нашли стрептоцид, Наташе дали. У нее оказалась потом ангина. Почему ангина, понять не могу. Этот стрептоцид, потом Аношкина достала шоколад, и этим они спасли Наташу. Она начала приходить в себя.
На пятые сутки к нам является комиссия, выстраивают нас во дворе, каждому дают паек в руки. Один говорит хорошо по-русски, один - врач. Я говорю, что у меня лежит дочь больная, не знаю, что за болезнь, может быть ее можно в больницу положить. Врач говорит:
- Едва ли.
Он хорошо говорил по-русски. Говорит:
- Я вам дам записку и попрошу, чтобы вас приняли в больнице завтра утром. Дали нам наши галеты, по сухарю, какой-то крупы немного и чаю. Тут же опять хохочут и говорят:
- Ежедневно будете получать. Это вам Сталин прислал. Оказалось, что эти запасы остались в тюрьме.
Я с этой запиской пошла к часовому. Часовой пропускает. Иду в больницу. Тишина в городе. Подхожу к больнице. Слышу топот. Едут немцы, все на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, все прекрасно одеты, и их так много было, что [проспект] 17 Сентября вся была заполнена войсками. Я думаю: где теперь наши победят. Их было очень много, а, главное, все механизировано.
Вхожу в больницу. Там ни души. Прохожу одну комнату, вторую, третью, никого нет. Койки стоят, никого нет. Паек нам дали позже, а тогда мы ничего не ели. Смотрю, на столе лежит кусочек хлеба. Видно, кто-то кусал его. Смотрю на этот хлеб, так хочется схватить его. Думаю: «Это воровство». Стараюсь на него не смотреть. Я кашляю, стучу ногами, никто не выходит. Я уже чувствую запах этого хлеба. Думаю: «Ну, я его сворую». Схватила этот хлеб и не успела его проглотить, выходит сестра. Я думаю: «Она видела, как я его взяла». Она спрашивает:
- Что хотите?
У меня слезы в глазах стоят. Показываю ей записку. Она говорит:
- Ни в коем случае вас не выпустят. Я вам дам кое-что из лекарств, но в больницу вас никто не положит. Попробуйте ее отвезти в городскую больницу.
Иду обратно, думаю: зачем же я съела хлеб, я бы могла всем по кусочку дать. Прихожу, забираю Наташу и тащу ее на спине. Прихожу в городскую больницу. Там ее тоже не приняли. Тащу ее обратно. В это время идет полька, жена дворника, увидела нас, обрадовалась, говорит, что несколько раз приходила, приносила хлеб, но часовой не пропускает. Помогла мне Наташу дотащить, дала нам хлеба, сахара, кусочек масла, гребешок. У нас вшей у всех масса за какую-нибудь неделю.
Опять привела Наташу, но ей стало лучше. После нее слегла мать, у нее дизентерия. Мы ее поминутно таскали в уборную. Мыли холодной водой, простудили. Потом ей стало немного лучше.
Прошло 3 недели. Нам сказали, что один из семьи может ходить и просить себе хлеба и одежду. Я пошла к женам одного капитана Шенвадзе и комиссара Крючкова. Они очень плохо меня приняли, попросили выйти, потому что у них немцы. Пришла к жене одного лейтенанта. Она очень нам помогла, дала белья, дала покушать, дала каких-то наволочек, полотенца. Мы с большим узлом от нее ушли. Она говорит:
- Если вас выпустят, приходите ко мне жить.
Потом нам сказали: кто имеет квартиры, может уходить. Пришли мы к этой Невзоровой. Потом освободилась комната. Хозяйка этого дома, полька, разрешила нам жить, и тут началась наша самостоятельная жизнь. Когда мы пришли из тюрьмы, все нами заинтересовались. Там жили в большинстве местные. Все побежали на нас смотреть, как на диких зверей. Кто тащил мыло, кто кушать, кто полотенце, кто одеяло, кто подушку. Кровати нам притащили. Была там женщина, врач Гейштер, страшно ненавидела советскую власть, но нам помогала. Была там еврейка, заведующая аптекой Рузя, эта тоже нам помогала.
Так мы начали там жить. Каждый день не будут нам носить кушать. Наши женщины пошли просить по деревням. Большинство наших женщин шло по деревням. Кто жил в городе, ходил просить по деревням. Очень помогали в деревнях, даже и не верилось. Девочки первые дни боялись ходить, страшно было. Я тоже не могла ходить. Я первые дни ревела. Мама моя оденет сумочку противогазную и идет в деревню, а девочки ее потом идут встречать. Хлеб давали, огурцы, а когда начали ходить далеко, там и сало, и белая мука, яйца. Они кормили нас, буквально, до 1943 года. Были такие, которые и обругают, и пошлют к Сталину, но большинство помогало, особенно под Кобрином, 50 км. Мои девочки ходили туда. На ногах ничего нет зимой, и мы шили из тряпок, навертим что-нибудь. Мама, бывало, принесет эту сумочку. Я сижу дома. Разделим эти кусочки хлеба. Уже не смотришь, грязные они или нет. Никакого стыда у нас не было. Были эти две кружки, которые нам дали.
Девочки стали далеко ходить в деревни, собирать с одной женщиной, но они не просили никогда. Эта женщина держит на руках ребенка, она просит, девочки молчат, но дают и им. Ходили раз в две недели. Приносили так, что они приходили, буквально согнувшись с этой ношей. За 30 км картошку уже не несли, а хлеб, фасоль, лук. Молока давали, сколько хотите, но как его нести.
Потом я смотрю, что так не прожить. Как раз приходит знакомая с халатом, как его сшить. Мы сняли выкройку с этого халата и стали шить. Машины не было, шили на руках. Потом родные Ириной подруги говорят: «Ходите к нам шить», и мы ходили на 4-й Брест - это далеко. Так жили до 1942 года. В 1941 году женщины поступали на работу. Кто не работал, тех увозили в Германию. Правда, Ира устроилась на завод чернорабочей, а Наташа в крепости работала, картошку чистила.
Поляки настаивали на том, чтобы нас выделить так же, как евреев, в гетто. Здесь был один адвокат Кшеницкий. Он особенно на этом настаивал. Он был большим начальником. Немцы почему-то на это не соглашались. Если кто-нибудь приходил и доносил, что это жена полковника, эта - комиссара, то ее забирали в тюрьму, а по¬том расстреливали. Кто сумел скрыться, к ним немцы ничего не применяли. Меня не вызывали. Только когда у нас был обыск [в] первый день, меня спрашивали, кто муж. Меня спасло то, что до 1939 года муж был в запасе, работал на железной дороге. Паспорт его почему-то лежал в моей сумке, и Наташа схватила эту сумку. Там видно было, что он железнодорожник. Я говорила всем: приехала сюда к родственникам в гости, а Наташа приехала на практику. Мужа здесь не было, и в доказательство показывала паспорт.
Архив ИРИ РАН. Фонд 2. Раздел VI. Оп. 16. Д. 9. Л. 1-5 (машинописный текст, копия).
Опубликовано: Брест. Лето 1941 г.: Документы, материалы, фотографии / Сост. К. Ганцер и др. Смоленск, 2016. С. 457 - 466.
И знаете что? Они все остались живы.
Подполковник Алексей Яковлевич Грибакин вместе со своей частью отступил к Кобрину, служил в полевом управлении 13-й армии, дошел до Берлина. Награжден орденом Отечественной войны I и II степеней и орденом Красной Звезды.
Надежда Матвеевна вместе с дочерьми дожили до освобождения. 21 декабря 1944 г. в Бресте ее проинтервьюрировали сотрудники Комиссии по истории Великой Отечественной войны Ф.Л. Еловцан и А.И. Шамшина.
Благодаря им мы можем прочитать этот потрясающий рассказ.
